1874–1936

В детстве я любил читать, а из литературных жанров предпочитал детективы. Оглядываясь назад, рискну предположить, что они привлекали меня присутствием некой тайны, напряжением мысли и чувства, а также извечной темой борьбы добра и зла (причём, добро, как правило, побеждало). Среди множества прочитанных (или поглощённых) мной историй, особое место занимали рассказы об отце Брауне, католическом священнике, выполнявшем также (на благотворительной основе) роль частного детектива. Так состоялась моя первая встреча с Гилбертом Кийтом Честертоном – английским писателем, журналистом, христианским мыслителем. Позже, уже во времена «перестройки», я купил в книжном магазине, отдавая должное имени автора, сборник «Вечный человек», в котором больше всего меня впечатлила «Ортодоксия». К слову, и сборник историй об отце Брауне, и «Вечный человек» по сей день занимают своё почётное место на нашей книжной полке.

Гилберт Кийт Честертон родился 29 мая 1874 г. в Лондоне. Его родители, торговец недвижимостью Эдвард Честертон и его супруга Мари, крестили сына в англиканской церкви спустя месяц после его появления на свет. А ещё через пять лет у будущего «человека-горы» (так прозовут уже взрослого Гилберта из-за огромного роста и не менее внушительного веса) появился младший брат – Сесил. Весть о брате его вдохновила: «Говорят, когда мне сообщили, что у меня есть братик, я сразу подумал, что буду читать ему стихи, и сказал: «Это хорошо, теперь есть кому меня слушать». Если я так сказал, я ошибся. Брат ни в коей мере не хотел просто слушать, и часто приходилось слушать мне. Ещё чаще говорили мы оба, а не слушал никто. Мы спорили все время». Детская страсть к спорам (унаследованная, очевидно, от деда – пылкого проповедника методистской церкви) останется с Честертоном на всю жизнь. Предметом спора могли быть религия, политика, пуритане, и даже голова казнённого короля Карла Первого. При этом, что удивительно, споры не превращались в ссоры, как это часто бывает у прочих людей.

Домашняя атмосфера в семействе Честертонов была необычной. Здесь поощрялись игры, увлечение искусством и, как вы уже догадались, жаркие дискуссии. Отец Гилберта и Сесил был знатоком английской поэзии, сыпавший цитатами из классиков в обычном разговоре за обеденным столом. Поэтому семилетний Честертон мог свободно рассказывать наизусть отрывки из Шекспира, при этом до конца не понимая, о чем, собственно, идёт речь. Кроме того, отец прекрасно рисовал, занимался лепкой и фотографией, а также разыгрывал с детьми спектакли в домашнем кукольном театре. Его страсть к искусству покоряла сыновей, ведь для изготовления хороших декораций и постановки интересной пьесы требовалась масса умений: «здесь надо быть не просто хорошим театральным плотником, но и архитектором, и инженером, и чертёжником, и живописцем, и сказочником». Вот почему скука была малознакомым и редким явлением в доме. И дело было не только в том, что дети могли найти себе развлечение с целью занять свободное время. Тут был спрятан секрет воспитания и развития тех замечательных способностей, которыми Бог наделяет человека и которые обычно редко кому удаётся «разбудить». Став взрослым, Гилберт признается, что отец был для него с братом «Человеком с Золотым Ключом – волшебником, открывающим ворота заколдованных замков и гробницы погибших героев». Для остальных же людей, включая соседей, он оставался надёжным, способным и не очень честолюбивым дельцом. Так Честертон открывал для себя простую, но важную истину: «всё, что хоть чего-нибудь стоит, значительней внутри, чем снаружи».

Между тем, если кто-то подумал, что Честертон был вундеркиндом, то это не так. Читать он научился лишь в девять лет, на занятиях в школе много мечтал. Однажды его школьный учитель в сердцах воскликнул: «Если бы мы вскрыли вашу черепную коробку, юноша, то вместо мозга обнаружили бы в ней обычный жир». Честертон в детстве был невероятно рассеянным и таким же остался во взрослой жизни. Как-то раз его одноклассники набили снегом карманы его пиджака, а он обнаружил это лишь тогда, когда под стулом, откуда ни возьмись, появились две лужи. Взрослый же Честертон мог пытаться открывать дверь штопором, держа в другой руке ключи или заказывать кофе в железнодорожной кассе.

Жажда сверхъестественного, также не чуждая Гилберту и Сесилу, толкала братьев к занятиям спиритизмом. Несколько раз они пытались вызвать дух кого-нибудь из усопших, задавая ему вопросы «на засыпку». Эксперименты закончились быстро, но неприятные воспоминания о них Честертон хранил годами: «Пора моего безумия совпала с порой безделья, когда я не был способен к какой-либо регулярной работе. Баловался я многим, и кое-что, видимо, было связано с тем, о чем я сейчас пишу. Я не ищу причин, тем более – оправданий, но какую-то роль сыграло то, что в это смутное время я интересовался спиритизмом, хотя не собирался стать спиритом. В отличие от многих, я относился к нему не только отрешённо, но и равнодушно, однако мы с братом с ним заигрывали. Опять же в отличие от многих, мы именно заигрывали, играли, хотя, несомненно, с огнём и даже с адским пламенем».

Беззаботное детство сменилось эпохой учёбы. Сперва – в лондонской школе Святого Павла. Затем – в школе искусств, где Честертон надеялся получить навыки художника-иллюстратора. Однако дипломированным иллюстратором он так и не стал: рассеянность, страсть к спорам и уверенность, что не стоит зря тратить время на бесполезные знания, помогли ему «досрочно» закончить свою учёбу. Это не помешало ему стать сначала журналистом, а затем успешным журналистом. Кроме того, в своей личной жизни Честертон сохранил страсть к дискуссиям, практикуя её с такими именитыми людьми, как Джордж Бернард Шоу, Герберт Уэллс и Бертран Рассел.

Особенно важным событием в этот период его жизни стала женитьба. Френсис Блогг, с которой они обвенчались в 1901 г. станет его единственной женой и совершенно незаменимой помощницей. Именно Френсис будет собирать его в поездки, договариваться с издателями о его книгах и решать массу других важных и не очень важных вопросов. Надо сказать, что свадьба не обошлась без курьёзов: спеша на встречу с невестой, гениальный писатель опаздывал на поезд, терял свой багаж и все путал. Наконец, по дороге в церковь, он зашёл в одну лавку выпить молока, а в другой купил револьвер. Поскольку простым смертным трудно понять мотивы таких покупок накануне венчания, он не поленился дать убедительное объяснение: «Я не собирался убивать жену: мне никогда не удавалось идти в ногу с веком. Я купил револьвер, ибо в юности мечтал о подвигах и теперь собирался защитить жену от пиратов, рыщущих на Норфолкских озёрах, куда мы направлялись, – что ни говори, там подозрительно много фамилий датского корня. Если это назовут ребячеством, я не обижусь». Благодаря хлопотам супруги, последствия рассеянности Честертона стали более или менее безобидными, хотя и здесь случалось всякое. Однажды он ехал в поезде и вдруг осознал, что забыл куда направляется. Выйдя из вагона, он отправил домой телеграмму (для самых юных читателей этой книги поясню, что это – предшественник современных смс-сообщений). В телеграмме, адресованной жене, Честертон написал: «Я – в Маркет Харборо. Где я должен быть?» И супруга отправила ему ответную телеграмму: «Дома!»

Свои самые известные произведения Честертон пишет, начиная с тридцати лет. Среди них – сборник эссе «Еретики», роман «Человек, который был четвергом», заметки о Чарльзе Диккенсе. Примерно в это же время пробуждается его интерес к вопросам веры. Отчасти он был своеобразным продолжением страсти к спорам: «Я участвовал в религиозных спорах на самые смелые темы, пока не занял позицию, которую многие считают непозволительно смелой. Я огорчил доброжелателей, нередко – здравых и мудрых, безрассудно став христианином, причём правоверным, а там – и католиком. Того, что им не по вкусу, я ничуть не стыжусь. Я горжусь моей верой настолько, насколько можно гордиться верой, стоящей на смирении, особенно тем в ней, что обычно именуют суеверием. Я горжусь, что я опутан устаревшими догмами и порабощён мёртвыми поверьями (именно это упорно твердят мои друзья журналисты), поскольку хорошо знаю, что умирают именно ереси, а догма живёт так долго, что её зовут устаревшей». Размышляя об «устаревших догмах», он начинает писать свой апологетический труд в защиту христианства – «Ортодоксия». Рискуя надоесть читателю очередной длинной цитатой, я все же поделюсь парой замечательных высказываний из этого трактата. Описывая своё впечатление от личности Христа, Честертон говорит:

«Вместо того чтобы смотреть книги и картины, посвящённые Евангелию, я прочёл само Евангелие. Там я обнаружил не описание человека с тонким пробором и умоляюще сложенными руками, но существо необычайное, чья речь гремела, как гром, и чьи поступки были грозно решительны: он опрокидывал столы менял, изгонял бесов, свободно, точно вольный ветер, переходил от одиночества в горах к страшной проповеди перед толпой – я увидел Человека, который часто поступал, как разгневанное божество, и всегда – как подобает Богу».

В то же время Честертон признает, что мы, люди, живём с перепутанными, переставленными, извращёнными ориентирами. Из-за этого порой так сложно разобраться, где же все-таки добро, а где зло; где свет, а где тьма:

«Все настоящие споры о религии сводятся к вопросу, может ли человек, родившийся вверх тормашками, понять, где верх, где низ. Первый, главный парадокс христианства – в том, что обычное состояние человека неестественно и неразумно, сама нормальность ненормальна. Вот она, суть учения о первородном грехе».

Тем не менее, зрелой вере Честертона ещё предстоит по-настоящему проявиться. Этому способствовали три серьёзных обстоятельства. Во-первых, встреча с католическим священником Джоном О’Коннором. Именно ему Честертон обязан глубоким обращением к вере. Он же стал прототипом героя детективных историй об отце Брауне (или патере Брауне), который распутывал преступления весьма необычным методом – ставя себя на место другого человека, и который иногда заменял наказание преступника либо на исповедь, либо на поучение. О Джоне О’Конноре сам Честертон говорит: «Был там и католический священник, невысокий, с мягким, умным лицом, в котором сквозило и лукавство. Меня поразило, что он сохранял деликатность и юмор в очень йоркширском и протестантском сообществе; и вскоре я заметил, что по-своему, грубовато, его здесь высоко ценят… Мне он тоже понравился; но если бы мне сказали, что через пятнадцать лет я буду мормонским проповедником у каннибалов, я удивился бы меньше, чем правде, а именно – тому, что через эти самые пятнадцать лет он примет мою исповедь и введёт меня в лоно Церкви… Беседуя со священником, я упомянул одно соображение, связанное с преступлением и пороком. Он отвечал, что я заблуждаюсь или нахожусь в неведении; и, чтобы я совсем не запутался, рассказал мне о некоторых вещах, которые я здесь обсуждать не буду. Надеюсь, вы помните, что в юности я воображал ужасные мерзости; и очень удивился, что тихий, милый и неженатый человек побывал гораздо ниже. Мне просто в голову не приходило, что бывают такие ужасы… Если бы мой новый знакомый был писателем, просвещающим детей и отроков, его бы сочли провозвестником рассвета… Но он говорил между делом, ради примера, по насущной нужде, да ещё – под строжайшей тайной, и был, естественно, типичным иезуитом, отравителем душ». Как вы уже поняли, Честертон не был похож на наивного простака, которого ловко подвели к молитве покаяния за пятнадцать минут разговора с незнакомцем. Не пятнадцать минут, а пятнадцать лет понадобилось ему, чтобы переварить, воспринять и поверить всем сердцем в то, что говорит Евангелие о Боге и о человеке.

Вторым обстоятельством, послужившим к его обращению, была тяжёлая болезнь, случившаяся с ним в возрасте сорока лет. Честертон вообще не отличался богатырским здоровьем: в зрелые годы ему докучал излишний вес (составлявший, если вам это интересно, около 130 кг), а в старости он страдал от ревматизма и перемещался не иначе, как с помощью двух тростей. Наконец, была ещё третья причина, подтолкнувшая его к богоисканию – смерть брата. Сесил был похож на Гилберта своей смелостью и талантом журналиста. Попытавшись «вывести на чистую воду» фирму Маркони, получавшую выгодные заказы, давая взятки английским высокопоставленным чиновникам, он потерпел неудачу и решил отправиться солдатом на поля Первой Мировой войны, где и погиб в одном из сражений. События, случившиеся с братом, так повлияли на Честертона, что на протяжении почти шести лет он практически ничего не писал. Зато потом появляются его замечательные христианские трактаты – «Святой Франциск Ассизский», «Вечный человек» и «Святой Фома Аквинский».

Надо сказать, что религиозные сочинения Честертона далеко не всем пришлись по вкусу. Как сказал один из его биографов: «Вызов, который он бросал миру, наконец, поняли – и ответили удивительным пренебрежением». Сам Честертон в автобиографии, написанной им в год его смерти десять лет спустя после его сознательного обращения к вере, говорит: «В начале моей литературной деятельности пессимисты обвиняли меня в оптимизме; теперь, в конце, оптимисты, наверное, обвиняют в пессимизме. На самом же деле я не был ни тем, ни другим и в этом отношении никогда не менялся. Я начал с защиты красных почтовых ящиков и допотопных омнибусов, хотя их считали некрасивыми. Кончаю я отрицанием ревю и американских фильмов, в которых красоты хоть отбавляй. Но и тогда, и теперь я пытался объяснить одно и то же, и даже глубочайший переворот моей жизни – моё обращение – только утвердил меня в моих взглядах. В сущности, я нигде не видел таких же взглядов, пока не открыл грошовый катехизис и не прочёл: «Два греха против надежды – самонадеянность и уныние».

Другими словами, Честертон избрал не оптимизм с его самонадеянностью и не пессимизм с присущим ему унынием, но надежду. Христианскую надежду. В конце своей жизни он совершил несколько поездок за пределы Англии – в Палестину, США, Италию, Польшу. Он продолжает писать (за всю свою жизнь он написал около восьмидесяти книг, сотни стихов, примерно двести рассказов и порядка четырёх тысяч эссе), читает лекции, выступает по радио. Но это уже не столь важно. О самом главном для него он скажет за несколько недель до смерти: «История моей жизни кончается, как всякий детектив: проблемы разрешены, на главный вопрос найден ответ. Тысячи совсем других историй заканчивались так же, как моя, и так же разрешались совсем иные проблемы. Но для меня мой конец – моё начало… Я верю, что есть ключ, открывающий все двери. И как только я подумаю о нем, передо мной встаёт моё детство, когда дивный дар пяти чувств впервые открылся мне, и я вижу человека на мосту с ключом в руке, которого я увидел в стране чудес папиного театра. Однако теперь я знаю, что тот, кого зовут Pontifex Maximus, строитель мостов, зовётся и Claviger, несущий ключи. А получил он эти ключи, чтобы связывать и разрешать, когда рыбачил в далёком захолустье, у маленького, почти тайного моря».

Его земная жизнь закончилась 14 июня 1936 г. в Биконсфилде, где он жил со своей женой и приёмной дочерью. Незадолго до его смерти римский папа Пий ХІ присвоил Честертону титул «защитник веры» и наградил рыцарским званием. Поэтому любой, кто приедет сегодня в Биконсфилд, прочтёт на его надгробии слова: «Рыцарь Святого Духа…»